гхм, хочу!







Alice in Wonderland (1976) - "adult musical comedy"

What do you do on a hot k night in wonderland?

http://jaerraeth.livejournal.com/146323.html#cutid1Та самая миледи глазами классиков...

Миледи, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ми-ле-ди: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ми. Ле. Ди.

Она была Ми, просто Ми, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершков и в одном носке). Она была Анна де Бейль в длинных штанах. Она была леди Кларик в школе. Она была баронесса Шеффилд на пунктире бланков. Но в моих объятьях она была всегда: Миледи.

Мы любили преждевременной любовью, отличавшейся тем неистовством, которое так часто разбивает жизнь зрелых людей. Я был крепкий паренек и выжил; но отрава осталась в ране, и вот я уже мужал в лоне нашей цивилизации, которая позволяет мужчине увлекаться девушкой шестнадцатилетней, но не девочкой двенадцатилетней.

(Набоков, «Невеста графа де ля Фер»)



читать дальшеА вот и другие классики...



Все тело Атоса было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил локти на колена и подпёр обеими руками голову.

«Боже! – воскликнул он, – да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму меч, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой, тёплой крови и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с мечом… Господи, неужели?»

Мушкетёр дрожал как лист, говоря это.

— Да что же это я! – продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении. — Мне другое надо узнать, другое толкает меня под руки: мне надо узнать, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Тварь ли я дрожащая или право имею…

Иголка и нитки были у него уже давно приготовлены и лежали в столике, в бумажке. Что же касается петли, то это была бы очень ловкая его собственная выдумка, однако же петля назначалась для топора. Нельзя было таким образом по улице нести двуручный меч. А если под камзол спрятать, то все-таки концы бы торчали, что было бы приметно...

(Достоевский, "Наказание за преступления")





В одной из отдалённых улиц Парижа, в сером доме с белыми колоннами, антресолью и покривившимся балконом, снимал квартиру некогда граф, вдовец, окружённый многочисленными друзьями. Уйдя со службы в мушкетёрском полку, он выезжал редко и уединённо доживал последние годы своей скупой и скучающей старости. День его, нерадостный и ненастный, давно прошёл; но и вечер его был чернее ночи.

Из числа всей его челяди самым замечательным лицом был слуга Гримо, мужчина двенадцати вершков роста, сложенный богатырём и глухонемой от рожденья. Одарённый необычайной силой, он работал за четверых — дело спорилось в его руках, и весело было смотреть на него, когда он либо стрелял из аркебузы по гугенотам, либо, налегая огромными ладонями на рукоять кинжала, один, без помощи графа взрезывал упругую грудь гвардейца кардинала.

Была у Гримо собачонка, которая отчего-то страстно привязалась к Гримо и не отставала от него ни на шаг, все ходила за ним, повиливая хвостиком...

(Тургенев, "Собачья служба")





Констанция вышла замуж ранней весной 1633 года, и у ней в 1640 году было уже три дочери и один сын, которого она страстно желала и теперь сама кормила. Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую, подвижную Констанцию. Черты лица ее определились и имели выражение спокойной мягкости и ясности. В ее лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка. Очень редко зажигался в ней теперь прежний огонь. Это бывало только тогда, когда, как теперь, возвращался муж, когда выздоравливал ребенок или когда она с Анной Австрийской вспоминала о Д'Артаньяне (с мужем она, предполагая, что он ревнует ее к памяти Д'Артаньяна, никогда не говорила о нем).

Констанция до такой степени опустилась, что ее костюмы, ее прическа, ее невпопад сказанные слова, ее ревность — она ревновала к миледи Винтер, к служанке Кэтти, ко всякой красивой и некрасивой женщине — были обычным предметом шуток всех ее близких. Общее мнение было то, что Портос был под башмаком своей жены, и действительно это было так. С самых первых дней их супружества Констанция заявила свои требования. Портос удивился очень этому совершенно новому для него воззрению жены, состоящему в том, что каждая минута его жизни принадлежит ей и семье; Портос удивился требованиям своей жены, но был польщен ими и подчинился им.

(Толстой, "Война и мир Людовика XIII")

Иностранец вежливо снял шляпу, и слугам кардинала ничего не оставалось, как приподняться и раскланяться.

«Нет, скорее испанец...» — подумала миледи.

«Поляк?..» — подумал Рошфор.

Необходимо добавить, что на графа иностранец с первых же слов произвел отвратительное впечатление, а миледи скорее понравился, то есть не то чтобы понравился, а... как бы выразиться... заинтересовал, что ли.

— Разрешите мне присесть? — вежливо попросил иностранец, и шпионы как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и тотчас вступил в разговор.

— Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.

«Какая-то нелепая постановка вопроса...» — помыслила миледи и возразила:

— Ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен более или менее точно. Само собой разумеется, что, если со стены монастыря кармелиток мне свалится на голову кирпич...

— Кирпич ни с того ни с сего, — внушительно перебил неизвестный, — никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, вам он ни в коем случае не угрожает. Вы умрёте другой смертью.

— Может быть, вы знаете, какой именно? — с совершенно естественной иронией осведомилась миледи, вовлекаясь в какой-то действительно нелепый разговор, — и скажете мне?

— Охотно, — отозвался незнакомец. Он смерил миледи взглядом, как будто собирался сшить ей платье, сквозь зубы пробормотал что-то — и громко и радостно объявил: — Вам отрежут голову!

(Булгаков, "Наследник Маргариты")





Ну и для любителей фантастики:



- Я убежден, это — ваша задача, миледи. Если вы не справитесь с ней, значит, не справится никто. Для женщин настала пора уйти от своих мирных очагов и сотрясать крепости и советы Мудрых. Кто из нас мог предвидеть это? А ведь если Мудрые действительно мудры, они должны были бы предвидеть этот час.

— Но вы же не отправите её одну, Ваше преосвященство?! — крикнул Рошфор, выскакивая из неприметного уголка, куда забился в самом начале.

— Как можно! — с улыбкой ответил Ришельё, обратясь к нему. — Вы-то обязательно пойдете с ней. Мы уже убедились: разлучить вас не может даже Тайный Совет, куда вас, граф, не приглашали.

— Рошфор сильно покраснел и сел, бормоча под нос:

— Ну и в переделку мы с вами попали, миледи.

— Вдогонку за вами поедут восемь всадников, чтобы помешать вашей миссии, — предупредил кардинал. — Но вы во что бы то ни стало должны доставить Подвески Всевластья ко мне в Париж.

(Толкиен, "Властелин Подвесок")





Кардинал Ришельё пощупал бритый подбородок.

– Студно туково, – задумчиво сказал он.

Герцог Бэкингем пожал плечами.

– Таков наш примар. С нами габузиться для вашего оглода не сростно. По габарям?

– По габарям, – решительно сказал министр Людовика XIII.

– И пей круг, – произнес Бэкингем, поднимаясь.

Д'Артаньян, оторопело слушавший эту галиматью, обнаружил на лице Бэкингема пушистые усы и острую седую бородку. Настоящий придворный времен прошлого регентства.

– Приятно было побеседовать, – сказал Бэкингем.

Ришельё тоже встал.

– Беседа с вами доставила мне огромное удовольствие, – сказал он. – Я впервые вижу такого умного человека, как вы, почтенный…

– Я тоже, – скучным голосом сказал Бэкингем. – Я тоже поражаюсь и горжусь мудростью первого министра вашего королевства.

Все было ясно. Пауки договорились. Д'Артаньян встал и, наступая на чьи-то ноги, начал пробираться обратно к выходу из лиловых покоев.

(АБС, "Трудно быть мушкетером")

She stared at herself for a long moment, wondering when she'd become a ghost in her own home





Black Widow

She smoothed back her hair, making sure every strand was in place. Since her husband had died, she'd stopped charming the grey away, and now it made her look ... distinguished. Venerable. Like someone worth listening to.



Her pursed lips were painted red -- startling in her ghostly pale face, but she refused the rouge Kreacher offered -- and her grey eyes were lined lightly with kohl, no trace of red or tears marring their cool clarity.



She nodded at her reflection, the mirror wise enough to keep silent, and took the hat Kreacher had put out for her, pulling the black veil down to cover her face. She looked every inch the matriarch of a powerful, prominent family, ready to face the world.



Bellatrix and her useless husband waited at the bottom of the stairs, flanked by Narcissa and the marginally more useful Lucius Malfoy, called back from their holiday to attend the funeral for her son, her baby boy--



Cassiopeia tightened her grip on the banister, forcing herself to calm down, to tamp down her anger, to appear strong. Public displays of emotion were a sign of weakness -- a sign she couldn't afford these days.



She knew better than most that their whole way of life stood upon the knife's edge; that the madness of Voldemort and Dumbledore, two sides of the same coin, could destroy everything her family had achieved over the last eight hundred years. Voldemort, with his vulgar displays of power and his low-class belief that brute force would triumph over superior breeding and guile; and Dumbledore, with his preposterous, dangerous egalitarianism, his willingness to accept half-bloods and Muggle-borns into their society without a thought as to how inferior breeding would ruin them all in the end.



Not for the first time, she wished Antares were still alive. His quiet support had bolstered her through the years; he'd been her rock when everything else was falling apart -- Sirius being sorted into Gryffindor, Andromeda running off with a Mudblood--



Just thinking about it caused rage to swell in her breast. She took a deep breath and bit the inside of her cheek to focus.



"Aunt Cassiopeia, are you well?" Narcissa said, breaking the heavy silence.



"Yes, thank you, Narcissa." She descended the stairs and took the arm Lucius offered. Against the black velvet of his robe, her pale fingers looked skeletal. She was surrounded by death. She would have no grandchildren, no one to continue the family name. Regulus's death was the death of hope.



"His murderer will be brought to justice," Bellatrix began in her throaty voice. Cassiopeia itched to slap her, but she refrained, restrained herself from admitting she knew exactly how Regulus had died, and that if Bellatrix hadn't cast the curse herself, she'd certainly been involved. That anger must have shown in Cassiopeia's eyes, because Bellatrix, usually fearless, fell silent at the cold glare directed her way.



Silence reigned on the ride to the cemetery, the line of black cars snaking unseen through Muggle traffic a show of wealth and pride and obeisance by the ruling class of wizarding society to the Noble and Most Ancient House of Black, now bereft of its youngest son.



The ceremony at the gravesite was simple; the committing of Regulus's body to the earth where his father and forefathers lay, powerful.



Cassiopeia noted representatives from most of the important families, and made a mental list of those who'd sent no one to pay their respects. In the old days, there would have been retribution, but things were changing rapidly, and not for the better.



Sirius was there, of course. He was still a Black, despite his petulant protests and her angry removal of his name from the tapestry. Her blood flowed in his veins, and her influence was evident in the stark formality of his robes, the proud set of his shoulders, the proper bearing for a Black. He wore a mulish exprеssion she'd seen far too often during his schooldays, as Andromeda whispered in his ear, her hair wild from the humidity. No one else seemed to notice their presence -- or more likely, everyone else was wise enough to pretend not to see them until and unless she did, and she chose not to at this time. They were gone when the mourners trudged back to the cars through the warm, moist June air. Cassiopeia wondered if she'd imagined the whole thing.



Until Sirius appeared out of nowhere, separating her from the others, who were already seating themselves in the car.



"Mother." His voice was flat, edging into sullen hostility, but his exprеssion was neutral. He was such a handsome lad, she thought helplessly, the perfect blend of her own features and her husband's -- the apotheosis of hundreds of years of superior breeding. It was a shame his personality was so... flawed.



She thought about brushing past him, cutting him completely, or telling him he was no son of hers, but on this day of all days, she couldn't. He was flesh of her flesh, blood of her blood, despite his stupidity. He was the only hope for a continuation of the name, and a futile hope at that. He would no doubt throw his life away in this war, fighting alongside blood traitors and filth.



She stopped. "Sirius."



"I'm sorry for your loss," he said, mouthing the empty condolences he'd learned at her knee.



"Are you?" she replied, giving him the once over. He looked tired. "You're still the heir."



His jaw tightened, and her heart ached. He must have finally learned to hold his tongue, because he said nothing except, "Yes. I'm sorry." And this time it sounded genuine, and as helpless as she felt against the tide of events overwhelming them.



She nodded once and continued to the car without looking back.



"Are you all right?" Narcissa asked. "You're very pale."



"Ask me again after they've put your son in the ground," she snapped. Narcissa ducked her head, no doubt thinking of the squalling brat she'd left in the nursery at Malfoy Manor, while Cassiopeia eyed Lucius and Rodolphus critically. "The line continues," she relented, still displeased with Lucius's unwillingness to take on the family name. Of course, at the time, she'd still had high hopes for Regulus, and hadn't thought it would matter.



"Andromeda's child is tainted," Bellatrix said, with a moue of disgust. "And Sirius is--"



"Enough." Cassiopeia's voice cracked like a whip and Bellatrix again fell silent, though she shot her aunt an insolent look. "Tell me, Lucius, how is your mother? I didn't see her at the gravesite."



Lucius smiled his false politician's smile and murmured something about his mother traveling to Spain for her health.



They passed the rest of the trip in uneasy silence.



Upon arriving home, Cassiopeia was a gracious hostess to those who'd come to gawk at the mourning of their betters, and she developed a headache long before the last guest had gone.



When she finally reached the refuge of her bedroom, she unpinned her hair and let it fall loose around her shoulders, pinching the bridge of her nose and rubbing her temples to soothe the ache behind her eyes. Her makeup was still in place, of course, her lips as red as blood and eyes as grey as stone. After wiping the lipstick away, she stared at herself for a long moment, wondering when she'd become a ghost in her own home.



She allowed Kreacher to help her disrobe and bring her a small glass of firewhisky before she retired, and then dismissed him, grateful to finally be alone.



She took a small framed photograph from her night table drawer, her family in happier times, all so lost to her now. Under the strongest silencing charm she knew, Cassiopeia Black soaked her pillow with tears, and then slept the sleep of the hopeless.

<<<<<<<<<<"My mum used to, oh, run her fingers through my hair, sometimes. Or skim her knuckles along my cheeks. And Greg and Vince, when they were feeling bold in private, would knock my shoulders lightly. Snape had a habit of putting his hand to my back, as if I wouldn't go in the right direction if he didn't push me there. I never really noticed these things."



Ron thought about the way his mum was forever kissing his forehead at the most embarrassing of moments; Ginny mussing his hair for the sheer humiliation factor; Harry shoving at him lightly out of affection; Hermione tugging at his arm to garner his attention; Viktor settling an arm over his shoulders. They weren't the type of touches one paid much attention to, no.



"In Azkaban nobody touches you, but it's Azkaban, so I suppose that's expected and it's better than the alternative. Only when one is released from Azkaban, without knowing it, one expects the touch to return, has craved its return without understanding, precisely, what the craving was, having any sort of way to name it. But a released prisoner from Azkaban is every bit as untouchable as one interred and so the touch does not return.>>>>>>>>>>>>>>

http://www.schoeni.com.hk/current20041112.htm





Wang Yi Guang

House & Home ZS



"Yeah?"

Don't let those law guys push you around, he'd wanted to say.

"Break my car and die."

Sam had hung up then, and Dean had listened to the dial tone with a smile.



Dean decided to do what he usually did when he couldn't contain his jumpiness (other than getting laid, getting drunk, getting high from speeding down a barely lit road): clean.







"You know what I'm gonna say." Dean rubbed his eyes, and then cursed when flakes of paint came off in his eyelashes.

Sam took a huge breath. Let it out. Repeated.

"Yeah. I do. You'd tell me to slash his tires and make it look like some other guy in the firm did it."

Dean grinned. "Damn straight."





He circled around back, looking for more clues, when his heart lurched: the Impala was parked at the back of the house, muddy and in need of some love, but intact.





And he wondered if this was just a short-term pit stop, or something more permanent.



As he closed the door softly, he realized that it didn't really matter either way.



"Yeah, yeah, I know. Smash the car and die."



Not what Dean had wanted to hear, but not goodbye, either.



He could live with that.

война с римлянами, превосходящая не только нами пережитые, но почти все известные в истории войны между государствами и государствами и между народами и народами, до сих пор описана была в духе софистов и такими людьми, из которых одни, не будучи сами свидетелями событий, пользовались неточными, противоречивыми слухами, другие же, хотя и были очевидцами,

искажали факты либо из лести к римлянам, либо из ненависти к евреям, вследствие чего их сочинения заключают в себе то порицание, то похвалу, но отнюдь не действительную и точную историю. А потому я, Иосиф, сын Маттафии, еврей из Иерусалима и из священнического рода, сам воевавший сначала против римлян и служивший невольным свидетелем всех позднейших событий, принял решение дать народам Римского государства на греческом языке такое же описание войны, какое я раньше составил для варваров внутренней Азии на нашем родном языке.



Юр. Михайлик - Гамала

В Гамале все погибли, кроме двух сестёр Филиппа.

Во время тройной зачистки их не смогли найти.

Гамала относилась к городам крепостного типа,

куда очень трудно ворваться и откуда нельзя уйти.



С трёх сторон высокие стены, а с четвёртой - гребень обрыва,

висящий над чёрной прорвой, куда страшно даже смотреть.

Около пяти тысяч жителей, когда ещё были живы,

бросились в эту пропасть, предпочитая лёгкую смерть.



С ними были деньги и вещи - довольно странный обычай!

Спуститься туда сложно, подниматься еще трудней.

Но кое-кто из солдатиков всё же вернулся с добычей.

(И некоторые предметы сохранились до наших дней.)



Хронист, описавший все это, был горек, сух и спокоен.

Он пришел туда с победителями, в одних цепях, налегке.

До того, как попасть в плен, он был храбрый и стойкий воин,

и командовал обороной в небольшом городке.



Потом их загнали в пещеры и обложили туго,

и когда между смертью и рабством им пришлось выбирать,

они после долгих споров поклялись, что убьют друг друга.

Он остался последним. И он не стал умирать.



Он писал прекрасные книги. Он улыбался славе.

Его любили красавицы. У него удалась судьба.

Он и сегодня известен нам как Иосиф Флавий.

Флавий - это имя хозяина. А Иосиф - имя раба.



Мы обязаны памятью предателям и мародерам.

Мы обязаны сладостью горьким всходам земли.

Мы обязаны жизнью двум девочкам, тем, которым

удалось спрятаться так, что их не нашли.





Флавий - это имя хозяина



предателям



מעניין, הוא השאיר את שם הבעלים בגלל שהוא חשב נמוך על עצמו או הפך מרצון להשתלב היטב בחברה (בכל מקרה - להיות מפורסם בשם הבעלים, להשאיר לתמיד תזכורת על עבדות - מר

Providence ZS

Sam stays gone long into the morning and the rest of the day, the rest of the week. And it turns out that the only time Dean feels anything other than the phantom pain of a missing brother is when he's making a kill.....Two and a half weeks, thirteen assorted slayed demons, several hundred miles, and six motel rooms later, they send Meg to him.





"I'm fine, see? This is me, being fine."



When he's pretending he's all right, he's hustling, hunting, burning remains. When he's not, he's picking up anyone who gives him a once over, waking up in someone else's bed; getting drunk by himself and vomiting on the floor when he can't quite make it to the bathroom.



On the table, a journal, a laptop recharging, a gun, a hotplate. On the bedside table, a lamp, a cell phone, a half-consumed cup of tea, a carefully smoothed scrap of paper with gibberish written on it. On the bed closest to the door, a sleeping figure. On the opposing bed, sitting there watching--



There's only one thing missing, but the passenger seat isn't getting less empty anytime soon.



he'd found crumpled in the pocket of his father's jacket. I vanquish you, it means. You cannot stand against me. See my blood; I will die for them, so help me.



The words are intent, the blood is proof, and all he has to do is find the strength to hold on long enough.



doesn't like what he sees



"Listen to me," he says, right up against Sam's ear. "It's not your fault."



Dean tries to say it like he remembers their mother saying it, when Dad was gone for days on end and Dean blamed himself because of something stupid and hurtful he'd said, i hate you i hate you i hate you.



"Do you hear me?" he says. "It's not your fault."







Isn't that something I ought to be sorry about?"



Sam is still quick, which is good, because Dean never pulls his punches with him. Still, his knuckles hurt like a son of a bitch, but the relief on Sam's face as he lies sprawled on the grass more than makes up for the pain.





Yeah. I do. I think you wonder about all the what-ifs all the time. And if you haven't yet, maybe it won't happen today. Or tomorrow. But you will."



Dean raises an eyebrow, daring Sam to lie. And Sam closes his mouth, clears his throat, and says, "Maybe I have."