[pag01]

http://jaerraeth.livejournal.com/146323.html#cutid1Та самая миледи глазами классиков...

Миледи, свет моей жизни, огонь моих чресел. Грех мой, душа моя. Ми-ле-ди: кончик языка совершает путь в три шажка вниз по небу, чтобы на третьем толкнуться о зубы. Ми. Ле. Ди.

Она была Ми, просто Ми, по утрам, ростом в пять футов (без двух вершков и в одном носке). Она была Анна де Бейль в длинных штанах. Она была леди Кларик в школе. Она была баронесса Шеффилд на пунктире бланков. Но в моих объятьях она была всегда: Миледи.

Мы любили преждевременной любовью, отличавшейся тем неистовством, которое так часто разбивает жизнь зрелых людей. Я был крепкий паренек и выжил; но отрава осталась в ране, и вот я уже мужал в лоне нашей цивилизации, которая позволяет мужчине увлекаться девушкой шестнадцатилетней, но не девочкой двенадцатилетней.

(Набоков, «Невеста графа де ля Фер»)



А вот и другие классики...



Все тело Атоса было как бы разбито; смутно и темно на душе. Он положил локти на колена и подпёр обеими руками голову.

«Боже! – воскликнул он, – да неужели ж, неужели ж я в самом деле возьму меч, стану бить по голове, размозжу ей череп… буду скользить в липкой, тёплой крови и дрожать; прятаться, весь залитый кровью… с мечом… Господи, неужели?»

Мушкетёр дрожал как лист, говоря это.

— Да что же это я! – продолжал он, восклоняясь опять и как бы в глубоком изумлении. — Мне другое надо узнать, другое толкает меня под руки: мне надо узнать, и поскорей узнать, вошь ли я, как все, или человек? Смогу ли я переступить или не смогу! Тварь ли я дрожащая или право имею…

Иголка и нитки были у него уже давно приготовлены и лежали в столике, в бумажке. Что же касается петли, то это была бы очень ловкая его собственная выдумка, однако же петля назначалась для топора. Нельзя было таким образом по улице нести двуручный меч. А если под камзол спрятать, то все-таки концы бы торчали, что было бы приметно...

(Достоевский, "Наказание за преступления")





В одной из отдалённых улиц Парижа, в сером доме с белыми колоннами, антресолью и покривившимся балконом, снимал квартиру некогда граф, вдовец, окружённый многочисленными друзьями. Уйдя со службы в мушкетёрском полку, он выезжал редко и уединённо доживал последние годы своей скупой и скучающей старости. День его, нерадостный и ненастный, давно прошёл; но и вечер его был чернее ночи.

Из числа всей его челяди самым замечательным лицом был слуга Гримо, мужчина двенадцати вершков роста, сложенный богатырём и глухонемой от рожденья. Одарённый необычайной силой, он работал за четверых — дело спорилось в его руках, и весело было смотреть на него, когда он либо стрелял из аркебузы по гугенотам, либо, налегая огромными ладонями на рукоять кинжала, один, без помощи графа взрезывал упругую грудь гвардейца кардинала.

Была у Гримо собачонка, которая отчего-то страстно привязалась к Гримо и не отставала от него ни на шаг, все ходила за ним, повиливая хвостиком...

(Тургенев, "Собачья служба")





Констанция вышла замуж ранней весной 1633 года, и у ней в 1640 году было уже три дочери и один сын, которого она страстно желала и теперь сама кормила. Она пополнела и поширела, так что трудно было узнать в этой сильной матери прежнюю тонкую, подвижную Констанцию. Черты лица ее определились и имели выражение спокойной мягкости и ясности. В ее лице не было, как прежде, этого непрестанно горевшего огня оживления, составлявшего ее прелесть. Теперь часто видно было одно ее лицо и тело, а души вовсе не было видно. Видна была одна сильная, красивая и плодовитая самка. Очень редко зажигался в ней теперь прежний огонь. Это бывало только тогда, когда, как теперь, возвращался муж, когда выздоравливал ребенок или когда она с Анной Австрийской вспоминала о Д'Артаньяне (с мужем она, предполагая, что он ревнует ее к памяти Д'Артаньяна, никогда не говорила о нем).

Констанция до такой степени опустилась, что ее костюмы, ее прическа, ее невпопад сказанные слова, ее ревность — она ревновала к миледи Винтер, к служанке Кэтти, ко всякой красивой и некрасивой женщине — были обычным предметом шуток всех ее близких. Общее мнение было то, что Портос был под башмаком своей жены, и действительно это было так. С самых первых дней их супружества Констанция заявила свои требования. Портос удивился очень этому совершенно новому для него воззрению жены, состоящему в том, что каждая минута его жизни принадлежит ей и семье; Портос удивился требованиям своей жены, но был польщен ими и подчинился им.

(Толстой, "Война и мир Людовика XIII")

Иностранец вежливо снял шляпу, и слугам кардинала ничего не оставалось, как приподняться и раскланяться.

«Нет, скорее испанец...» — подумала миледи.

«Поляк?..» — подумал Рошфор.

Необходимо добавить, что на графа иностранец с первых же слов произвел отвратительное впечатление, а миледи скорее понравился, то есть не то чтобы понравился, а... как бы выразиться... заинтересовал, что ли.

— Разрешите мне присесть? — вежливо попросил иностранец, и шпионы как-то невольно раздвинулись; иностранец ловко уселся между ними и тотчас вступил в разговор.

— Да, человек смертен, но это было бы еще полбеды. Плохо то, что он иногда внезапно смертен, вот в чем фокус! И вообще не может сказать, что он будет делать в сегодняшний вечер.

«Какая-то нелепая постановка вопроса...» — помыслила миледи и возразила:

— Ну, здесь уж есть преувеличение. Сегодняшний вечер мне известен более или менее точно. Само собой разумеется, что, если со стены монастыря кармелиток мне свалится на голову кирпич...

— Кирпич ни с того ни с сего, — внушительно перебил неизвестный, — никому и никогда на голову не свалится. В частности же, уверяю вас, вам он ни в коем случае не угрожает. Вы умрёте другой смертью.

— Может быть, вы знаете, какой именно? — с совершенно естественной иронией осведомилась миледи, вовлекаясь в какой-то действительно нелепый разговор, — и скажете мне?

— Охотно, — отозвался незнакомец. Он смерил миледи взглядом, как будто собирался сшить ей платье, сквозь зубы пробормотал что-то — и громко и радостно объявил: — Вам отрежут голову!

(Булгаков, "Наследник Маргариты")





Ну и для любителей фантастики:



- Я убежден, это — ваша задача, миледи. Если вы не справитесь с ней, значит, не справится никто. Для женщин настала пора уйти от своих мирных очагов и сотрясать крепости и советы Мудрых. Кто из нас мог предвидеть это? А ведь если Мудрые действительно мудры, они должны были бы предвидеть этот час.

— Но вы же не отправите её одну, Ваше преосвященство?! — крикнул Рошфор, выскакивая из неприметного уголка, куда забился в самом начале.

— Как можно! — с улыбкой ответил Ришельё, обратясь к нему. — Вы-то обязательно пойдете с ней. Мы уже убедились: разлучить вас не может даже Тайный Совет, куда вас, граф, не приглашали.

— Рошфор сильно покраснел и сел, бормоча под нос:

— Ну и в переделку мы с вами попали, миледи.

— Вдогонку за вами поедут восемь всадников, чтобы помешать вашей миссии, — предупредил кардинал. — Но вы во что бы то ни стало должны доставить Подвески Всевластья ко мне в Париж.

(Толкиен, "Властелин Подвесок")





Кардинал Ришельё пощупал бритый подбородок.

– Студно туково, – задумчиво сказал он.

Герцог Бэкингем пожал плечами.

– Таков наш примар. С нами габузиться для вашего оглода не сростно. По габарям?

– По габарям, – решительно сказал министр Людовика XIII.

– И пей круг, – произнес Бэкингем, поднимаясь.

Д'Артаньян, оторопело слушавший эту галиматью, обнаружил на лице Бэкингема пушистые усы и острую седую бородку. Настоящий придворный времен прошлого регентства.

– Приятно было побеседовать, – сказал Бэкингем.

Ришельё тоже встал.

– Беседа с вами доставила мне огромное удовольствие, – сказал он. – Я впервые вижу такого умного человека, как вы, почтенный…

– Я тоже, – скучным голосом сказал Бэкингем. – Я тоже поражаюсь и горжусь мудростью первого министра вашего королевства.

Все было ясно. Пауки договорились. Д'Артаньян встал и, наступая на чьи-то ноги, начал пробираться обратно к выходу из лиловых покоев.

(АБС, "Трудно быть мушкетером")