вторник, 18 декабря 2007
что присутствовавший на дуэли как зритель Каверин ,увидав, как раненый Шереметев «несколько раз подпрыгнул на месте, потом упал и стал кататься по снегу», подошел к раненому и сказал: «Что, Вася? Репка?» …в смысле: «Что же? вкусно ли? хороша ли закуска?»
воскресенье, 18 ноября 2007
вторник, 13 ноября 2007
[]почти невыносимо читать - от энергетики плавится , как немыслимо - знать, что самое драгоценное у тебя в ладонях; она позволила им не бояться жить чувствовать плакать и улыбаться; слабым смешн и сильн, такое обнажение самого сокровенного имен что не темного, без эпатажа и достo-ны , также, как и себе уйти от приглушен света, запрят чувст и сдерж эмоций//как вырват из Чех// интер, уже готова записать в романт, ///и снег хлопьями
и все-таки как его покорежило
тот спор, неужели им действ ни на секунду не хотелось быть центром и смыслом ч жизни; все , как пионеры, благораз сказали , на кой черт наркоман страсти, понятно /могу, но не хочу без тебя vrs не могу без тебя/ // а меня как Тонкс бы проплющ от перехвач чуж взгляда и созн что такого у тебя нет/
и все-таки как его покорежило
тот спор, неужели им действ ни на секунду не хотелось быть центром и смыслом ч жизни; все , как пионеры, благораз сказали , на кой черт наркоман страсти, понятно /могу, но не хочу без тебя vrs не могу без тебя/ // а меня как Тонкс бы проплющ от перехвач чуж взгляда и созн что такого у тебя нет/
среда, 31 октября 2007
нашла любимое
1
Любимая, когда впервые мне
ты улыбнулась ртом своим беззубым,
точней, нелепо растянула губы,
прожженный и потасканный вполне,
я вдруг поплыл - как льдина по весне,
осклабившись в ответ светло и тупо.
И зазвучали ангельские трубы
и арфы серафимов в вышине!
И некий голос властно произнес:
е1пс1рй тйа поча!' Глупый пес,
потягиваясь, вышел из прихожей
и ткнул свой мокрый и холодный нос
в живот твой распеленутый. О Боже!
Как ты орешь! Какие корчишь рожи!
4
И понял я, что зто западня!
Мой ужас, усмиренный только-только,
пошел в контрнаступление. Иголки,
булавки, вилки, ножницы, звеня,
к тебе тянулись! Всякая фигня
опасности таила втихомолку.
Розетка, кипяток, котенок Борька,
балкон и лифт бросали в дрожь меня.
А там, во мгле грядущей, поджидал
насильник, и Невзоров посылал
ОМОН на штурм квартиры бедной нашей,
АЭС взрывались... Бездны на краю
уже не за свою, а за твою
тончайшую я шкуру трясся, Саша.
5
...
И я забыл мятежные мечты.
Что слава? Что восторги сладострастья?
Что счастие? Наверно, это счастье.
Ты собрала, как линзочка, в пучок
рассеянные в воздухе ненастном
лучи любви, и этот свет возжег -
да нет, не угль - лампадный фитилек.
12
Пройдут года. Ты станешь вспоминать.
И для тебя вот эта вот жилплощадь,
и мебель дээспэшная, и лошадь
пластмассовая, и моя тетрадь,
в которой я пытаюсь описать
все это, и промокшие галоши
на батарее, и соседский Гоша,
и Томик, норовящий подремать
на свежих простынях, - предстанут раем.
И будет светел и недосягаем
убогий, бестолковый этот быт,
где с мамой мы собачимся, болтаем,
рубли считаем, забываем стыд.
А Мнемозина знай свое творит.
+++++++++++читать дальше
1
Любимая, когда впервые мне
ты улыбнулась ртом своим беззубым,
точней, нелепо растянула губы,
прожженный и потасканный вполне,
я вдруг поплыл - как льдина по весне,
осклабившись в ответ светло и тупо.
И зазвучали ангельские трубы
и арфы серафимов в вышине!
И некий голос властно произнес:
е1пс1рй тйа поча!' Глупый пес,
потягиваясь, вышел из прихожей
и ткнул свой мокрый и холодный нос
в живот твой распеленутый. О Боже!
Как ты орешь! Какие корчишь рожи!
4
И понял я, что зто западня!
Мой ужас, усмиренный только-только,
пошел в контрнаступление. Иголки,
булавки, вилки, ножницы, звеня,
к тебе тянулись! Всякая фигня
опасности таила втихомолку.
Розетка, кипяток, котенок Борька,
балкон и лифт бросали в дрожь меня.
А там, во мгле грядущей, поджидал
насильник, и Невзоров посылал
ОМОН на штурм квартиры бедной нашей,
АЭС взрывались... Бездны на краю
уже не за свою, а за твою
тончайшую я шкуру трясся, Саша.
5
...
И я забыл мятежные мечты.
Что слава? Что восторги сладострастья?
Что счастие? Наверно, это счастье.
Ты собрала, как линзочка, в пучок
рассеянные в воздухе ненастном
лучи любви, и этот свет возжег -
да нет, не угль - лампадный фитилек.
12
Пройдут года. Ты станешь вспоминать.
И для тебя вот эта вот жилплощадь,
и мебель дээспэшная, и лошадь
пластмассовая, и моя тетрадь,
в которой я пытаюсь описать
все это, и промокшие галоши
на батарее, и соседский Гоша,
и Томик, норовящий подремать
на свежих простынях, - предстанут раем.
И будет светел и недосягаем
убогий, бестолковый этот быт,
где с мамой мы собачимся, болтаем,
рубли считаем, забываем стыд.
А Мнемозина знай свое творит.
+++++++++++читать дальше
понедельник, 29 октября 2007
The Manipulated Dead
/Fandom: Donnie Darko Written by Sionnain
Starts pre-movie, and finishes with the end/
/Fandom: Donnie Darko Written by Sionnain
Starts pre-movie, and finishes with the end/
www.dubna.ru/rastor/Golyavkin/Golyavkin.htm
www.theatre.spb.ru/newdrama/rasskaz/goliavki.ht...
. Они всегда знают то, чего можно не знать. И не знают простого и главного.
Я принял сказанное на свой счет...
Впрочем, по-моему, в искусстве дойти до конца, до самого края не страшно. В жизни страшно
Я не успел спросить, что он конкретно имеет в виду, он уже ушел в другую сторону. И так всю жизнь - невозможно было добиться разъяснений, он всегда уходил от этого в сторону. Оттого, наверно, и производил на меня устойчивое впечатление: сказанные им короткие хлесткие фразы как бы навечно западали мне в душу и сверлили мозг своей энергией и загадочностью...
Я только собрался читать роман знаменитого писателя, как он будто приговорил меня:
- Я не терплю толстых книг. Они не для меня. Они для толстых. Пусть заплывшие салом читают их в гамаках. Кому тяжело носить свой жир, легко прочесть толстую книгу. Для меня толстая книга тяжела. Нет, толстые книги не для меня...
Верите ли, под влиянием его речи я так никогда и не прочел той книги...
А то, на что уставились люди, отчаянно болтается между ног
А мне каждую ночь снилось, что мне вышибают зубы. Сон был дурной, и я ждал, когда настанет худо. Каждую ночь я со страхом шел спать. Я боялся сна, он повторялся уже которую ночь. Вставал утром, таращился в зеркало, проверял свои зубы. Сон отравлял мне жизнь. Я старался больше сидеть дома, никуда не ходить. Страх овладел мною. Лицо у меня похудело, поблекли глаза, одна щека нервно задергалась. Большую часть времени я лежал, слушая завывания его мотоцикла. Страшные мысли лезли мне в голову.
А ночью я видел опять тот же сон. Я видел себя с беззубым ртом. Утром дергал зубы, сомневался в их крепости. Как мне казалось, некоторые уже шатались, чего раньше не было. У меня пропал аппетит, навалилось уныние. Я ждал чего-то ужасного.
Во дворе затарахтел мотоцикл, я проснулся, встал с кровати и хотел одеваться. Я потянулся за рубашкой, висевшей на спинке кровати, сделал резкое движение, потерял равновесие, упал. Моя челюсть лязгнула о спинку кровати. Я вышиб себе передние зубы. Тут я почувствовал облегченье, даже улыбнулся: наконец пришло то, что так назойливо долго снилось.
И слышали бы вы, что он тогда говорил. Патетика его казалась мне сногсшибательной, без преувеличения.
- Я художник нашего времени. Я художник из всех художников, которых я не считаю художниками. Все эти сотни художников - чепуха, самые "значительные" из них - кастраты. Я говорю совершенно нагло и совершенно уверенно: я сверкну солнцем среди этой грязи, ..........
Еще монолог, словно стих, навечно врезался в мою память.
- Можно писать и так и этак.
Нужно писать только так.
Нужно писать себя.
Времени проскочило много, для одних, может, сто, а для других, может быть, не одна тысяча лет. Ровесники умерли, другие постарели. Лично мне смотреть на себя неохота - время явно не пощадило.
Да и язык не повернется сказать плохое - вся жизнь положена на художество, уж стоит чего-нибудь. Одних красок истрачены пуды, тонны.
Нельзя не уважать энергию, с отчаянием и злостью вложенную в работы. Конечно, всякий, не только он, платит жизнью, естеством, плотью и кровью. Но ведь у других-то не на что посмотреть. А тут - такой вселенский напор! Энергия направлена не на драку, не на воровство, не на баб, не на преступления. Энергия направлена на открытие нового, на обогащение души человека, для блага его... - ведь это же хорошо! А самое главное - видно, вот оно, есть что показать этому самому человечеству
Хоть отбавляй злости в лаконичной изысканной форме. Нарочно! Чтобы зрители, привыкшие искать к себе симпатии, с отвращением отворачивалась от его образов.
Ишь ты, гений, разложил человека на части - попробуй теперь его собери. Пощади! Природа создала человека в целости как самоорганизующуюся систему. А тут всему конец, сплошное крошево...
Впрочем, по-моему, в искусстве дойти до конца, до самого края не страшно. В жизни страшно. Но в искусстве всегда можно начать все сначала. Пока свежо, и безобразное интересно. Если подобным заполонят, а так обычно и водится, тогда конец искусству.
В длительное мирное время появилось на свете много художников. Когда художников СЛИШКОМ много, они друг друга затаптывают, подражанием все превращают в ничто. СЛИШКОМ много идей и личностных мировоззрений делаются обыкновенным мусором. Слишком людям не нужно.
- Как никогда прежде, я хочу учиться и совершенствоваться...
С ума он, что ли, сошел, как можно, раньше начинать надо было. Опять же я не осмелюсь сказать это вслух, опасаюсь показаться тривиальным.
Я скверно вел себя в обществе. Стоял задом к дамам. Громко разговаривал. Зевал, широко открывая рот. Сморкался на пол. Неприлично урчал животом. Перепортил уйму воздуха.
Спал, когда все работали, и работал, когда не спал.
Больше ел, чем работал. Когда ел, чавкал.
Никогда ничего не учил.
Беспрерывно хвалил свой несравненный ум.
Десятилетиями терзал порядочных людей художественными дилетантскими претензиями.
И, наконец, запорошил весь мир композициями, от которых у всех воротит с души.
- Молодец! - сказал я со смехом.
- Правда? Ты так думаешь? - засмеялся он и пожал мне руку.
- Правда, правда, - сказал я, - что теперь сделаешь. Ведь ты, наверное, здорово устал. Этого с тобой никогда больше не повторится!
Никогда больше с ним этого не повторится.
Слава Богу!
Как жаль!
www.theatre.spb.ru/newdrama/rasskaz/goliavki.ht...
. Они всегда знают то, чего можно не знать. И не знают простого и главного.
Я принял сказанное на свой счет...
Впрочем, по-моему, в искусстве дойти до конца, до самого края не страшно. В жизни страшно
Я не успел спросить, что он конкретно имеет в виду, он уже ушел в другую сторону. И так всю жизнь - невозможно было добиться разъяснений, он всегда уходил от этого в сторону. Оттого, наверно, и производил на меня устойчивое впечатление: сказанные им короткие хлесткие фразы как бы навечно западали мне в душу и сверлили мозг своей энергией и загадочностью...
Я только собрался читать роман знаменитого писателя, как он будто приговорил меня:
- Я не терплю толстых книг. Они не для меня. Они для толстых. Пусть заплывшие салом читают их в гамаках. Кому тяжело носить свой жир, легко прочесть толстую книгу. Для меня толстая книга тяжела. Нет, толстые книги не для меня...
Верите ли, под влиянием его речи я так никогда и не прочел той книги...
А то, на что уставились люди, отчаянно болтается между ног
А мне каждую ночь снилось, что мне вышибают зубы. Сон был дурной, и я ждал, когда настанет худо. Каждую ночь я со страхом шел спать. Я боялся сна, он повторялся уже которую ночь. Вставал утром, таращился в зеркало, проверял свои зубы. Сон отравлял мне жизнь. Я старался больше сидеть дома, никуда не ходить. Страх овладел мною. Лицо у меня похудело, поблекли глаза, одна щека нервно задергалась. Большую часть времени я лежал, слушая завывания его мотоцикла. Страшные мысли лезли мне в голову.
А ночью я видел опять тот же сон. Я видел себя с беззубым ртом. Утром дергал зубы, сомневался в их крепости. Как мне казалось, некоторые уже шатались, чего раньше не было. У меня пропал аппетит, навалилось уныние. Я ждал чего-то ужасного.
Во дворе затарахтел мотоцикл, я проснулся, встал с кровати и хотел одеваться. Я потянулся за рубашкой, висевшей на спинке кровати, сделал резкое движение, потерял равновесие, упал. Моя челюсть лязгнула о спинку кровати. Я вышиб себе передние зубы. Тут я почувствовал облегченье, даже улыбнулся: наконец пришло то, что так назойливо долго снилось.
И слышали бы вы, что он тогда говорил. Патетика его казалась мне сногсшибательной, без преувеличения.
- Я художник нашего времени. Я художник из всех художников, которых я не считаю художниками. Все эти сотни художников - чепуха, самые "значительные" из них - кастраты. Я говорю совершенно нагло и совершенно уверенно: я сверкну солнцем среди этой грязи, ..........
Еще монолог, словно стих, навечно врезался в мою память.
- Можно писать и так и этак.
Нужно писать только так.
Нужно писать себя.
Времени проскочило много, для одних, может, сто, а для других, может быть, не одна тысяча лет. Ровесники умерли, другие постарели. Лично мне смотреть на себя неохота - время явно не пощадило.
Да и язык не повернется сказать плохое - вся жизнь положена на художество, уж стоит чего-нибудь. Одних красок истрачены пуды, тонны.
Нельзя не уважать энергию, с отчаянием и злостью вложенную в работы. Конечно, всякий, не только он, платит жизнью, естеством, плотью и кровью. Но ведь у других-то не на что посмотреть. А тут - такой вселенский напор! Энергия направлена не на драку, не на воровство, не на баб, не на преступления. Энергия направлена на открытие нового, на обогащение души человека, для блага его... - ведь это же хорошо! А самое главное - видно, вот оно, есть что показать этому самому человечеству
Хоть отбавляй злости в лаконичной изысканной форме. Нарочно! Чтобы зрители, привыкшие искать к себе симпатии, с отвращением отворачивалась от его образов.
Ишь ты, гений, разложил человека на части - попробуй теперь его собери. Пощади! Природа создала человека в целости как самоорганизующуюся систему. А тут всему конец, сплошное крошево...
Впрочем, по-моему, в искусстве дойти до конца, до самого края не страшно. В жизни страшно. Но в искусстве всегда можно начать все сначала. Пока свежо, и безобразное интересно. Если подобным заполонят, а так обычно и водится, тогда конец искусству.
В длительное мирное время появилось на свете много художников. Когда художников СЛИШКОМ много, они друг друга затаптывают, подражанием все превращают в ничто. СЛИШКОМ много идей и личностных мировоззрений делаются обыкновенным мусором. Слишком людям не нужно.
- Как никогда прежде, я хочу учиться и совершенствоваться...
С ума он, что ли, сошел, как можно, раньше начинать надо было. Опять же я не осмелюсь сказать это вслух, опасаюсь показаться тривиальным.
Я скверно вел себя в обществе. Стоял задом к дамам. Громко разговаривал. Зевал, широко открывая рот. Сморкался на пол. Неприлично урчал животом. Перепортил уйму воздуха.
Спал, когда все работали, и работал, когда не спал.
Больше ел, чем работал. Когда ел, чавкал.
Никогда ничего не учил.
Беспрерывно хвалил свой несравненный ум.
Десятилетиями терзал порядочных людей художественными дилетантскими претензиями.
И, наконец, запорошил весь мир композициями, от которых у всех воротит с души.
- Молодец! - сказал я со смехом.
- Правда? Ты так думаешь? - засмеялся он и пожал мне руку.
- Правда, правда, - сказал я, - что теперь сделаешь. Ведь ты, наверное, здорово устал. Этого с тобой никогда больше не повторится!
Никогда больше с ним этого не повторится.
Слава Богу!
Как жаль!
Юрий Коваль
<Есть на свете такие люди, которые умеют убегать.
Сидят, сидят вместе со всеми за дружеским столом, едят, пьют, смеются - и вдруг вскакивают, хлопают дверью - и бегут!
За ними гонятся, кричат, извиняются, уговаривают, а они бегут, бегут, убегают. А потом уже падают в траву и плачут.
Мне такие люди не очень нравятся, но я, между прочим, и сам такой человек. Не знаю почему, но порой я и сам тоже вскакивал и убегал, прятался и плакал, а потом уже бежал дальше. Где бы я ни был, где бы я ни жил, я в конце концов обязательно оттуда убегал, только скорость убега была разной - то помедленнее, то побыстрей.>
עוד יש מקום לפלא
по-моему не читала ничего, да и "недопесок" /если это тот фильм/ никак не запомнился
***
upd
Вася Куролесов "пошел на ура", старш в восторге
<Есть на свете такие люди, которые умеют убегать.
Сидят, сидят вместе со всеми за дружеским столом, едят, пьют, смеются - и вдруг вскакивают, хлопают дверью - и бегут!
За ними гонятся, кричат, извиняются, уговаривают, а они бегут, бегут, убегают. А потом уже падают в траву и плачут.
Мне такие люди не очень нравятся, но я, между прочим, и сам такой человек. Не знаю почему, но порой я и сам тоже вскакивал и убегал, прятался и плакал, а потом уже бежал дальше. Где бы я ни был, где бы я ни жил, я в конце концов обязательно оттуда убегал, только скорость убега была разной - то помедленнее, то побыстрей.>
עוד יש מקום לפלא
по-моему не читала ничего, да и "недопесок" /если это тот фильм/ никак не запомнился
***
upd
Вася Куролесов "пошел на ура", старш в восторге
понедельник, 15 октября 2007
после vad_nesовского поста о посл. Нобелев. -
11. Кому бы лично вы дали Нобелевскую премию? (не важно, жив этот писатель или уже умер)
Ну если я ЛИЧНО, то, безусловно, дал бы ее кому-нибудь из близких друзей. А из них выбрал бы того, кто, во-первых, острее других нуждается в деньгах, а во-вторых, является щедрым человеком и всегда с удовольствие одолжит денег.
какой все-таки славный дядька
читать дальше
11. Кому бы лично вы дали Нобелевскую премию? (не важно, жив этот писатель или уже умер)
Ну если я ЛИЧНО, то, безусловно, дал бы ее кому-нибудь из близких друзей. А из них выбрал бы того, кто, во-первых, острее других нуждается в деньгах, а во-вторых, является щедрым человеком и всегда с удовольствие одолжит денег.
какой все-таки славный дядька
читать дальше
четверг, 11 октября 2007
среда, 10 октября 2007

Иллюстрации к Крысолову
http://www.nocloo.com/home/latest/arthur-rackham-the-pied-piper-of-hamelin-1934.html
http://www.photobox.co.uk/shared/photo.html?c_photo=33972762
http://www.ejpweb.com/portfolio/illustrations_display.php
http://errollecain.com/the_pied_piper.htm
http://www.herbleonhard.com/portfolio/piper2.html

понедельник, 08 октября 2007
Нашел, нашел! Я снова вольная птица! Как искра в трубе! Как перышко на ветру!
Сеси
посматривая на нее взглядом застенчивого злодея
и звенела, словно развеселый язычок заливающегося колокольчика своего платья
Что- то от Сеси осталось, подобно окаменевшему отпечатку на мягком сланцевом камне, и Марианна начала отслеживать привычки, продумывать их и вспоминать, как это было, когда Сеси находилась в ней, и очень скоро уже снова бегала, и кричала, и хохотала без помощи Сеси - корсет, оживленный так сказать, памятью!
доме умалишенных, ---------рассыпающиеся конфетти их мыслей
часто выглядывала из черных яичек-глаз на нежных ниточках-ножках и смотрела, как ее обтекает ручей - плавно окутывая струящимися оболочками прохлады и солнечных бликов. Выдохнув воздух, она, словно некие изысканные ложки для салата, раздувшиеся и острые, как ножницы, держала перед собой в поднявшихся частицах водной мути свои бугристые колючие клешни.
Она наблюдала, как, ступая по дну гигантскими шагами, на нее надвигаются мальчишечьи ноги, слышала неясные, приглушенные водой возгласы мальчишек, ловящих раков, тыкающих в воде своими белесыми пальцами, выворачивающих камни, выхватывающих осклизлых животных и швыряющих их в открытые жестянки с десятками
//////////////
не веч, но память, кто еще м кажд мгн приподн в ладони, так бережн, поднести близко-близко к глазам и отпустить обратно в ручей п
Сеси
посматривая на нее взглядом застенчивого злодея
и звенела, словно развеселый язычок заливающегося колокольчика своего платья
Что- то от Сеси осталось, подобно окаменевшему отпечатку на мягком сланцевом камне, и Марианна начала отслеживать привычки, продумывать их и вспоминать, как это было, когда Сеси находилась в ней, и очень скоро уже снова бегала, и кричала, и хохотала без помощи Сеси - корсет, оживленный так сказать, памятью!
доме умалишенных, ---------рассыпающиеся конфетти их мыслей
часто выглядывала из черных яичек-глаз на нежных ниточках-ножках и смотрела, как ее обтекает ручей - плавно окутывая струящимися оболочками прохлады и солнечных бликов. Выдохнув воздух, она, словно некие изысканные ложки для салата, раздувшиеся и острые, как ножницы, держала перед собой в поднявшихся частицах водной мути свои бугристые колючие клешни.
Она наблюдала, как, ступая по дну гигантскими шагами, на нее надвигаются мальчишечьи ноги, слышала неясные, приглушенные водой возгласы мальчишек, ловящих раков, тыкающих в воде своими белесыми пальцами, выворачивающих камни, выхватывающих осклизлых животных и швыряющих их в открытые жестянки с десятками
//////////////
не веч, но память, кто еще м кажд мгн приподн в ладони, так бережн, поднести близко-близко к глазам и отпустить обратно в ручей п
Зачем-то полезла читать дискус. и окончат. порушила настроение/ м. было бы смириться с негодаванием автора поста относит-но реакции читательниц на текст , если бы он не перевел свое возмущение на сам текст, кот. видимо не читал.//дикость предп, что текст есть то как его понял вася// на весь тред два с половиной вменяемых мнения , д. Митя, что насилие включ-ся в текст, не обяз-но преследуя целью дать разрядку чит-лю , и Чеш., где уже напрямую пересказыв. идея // и обобщения и диагнозы// горд. за чист помыслов , они не боятся заглянуть внутрь, Хищные вещи не про них
Well, what about _this_ name: Edgar Allan Poe?"
Well, what about _this_ name: Edgar Allan Poe?"
Mr. Bigelow shook his head.
"Of course." Stendahl snorted delicately, a combination
of dismay and contempt. "How could I expect you to know blessed
Mr. Poe? He died a long while ago, before Lincoln. All of his
books were burned in the Great Fire. That's thirty years
ago--1975."
"Ah," said Mr. Bigelow wisely. "One of _those!_"
"Yes, one of those, Bigelow. He and Lovecraft and
Hawthorne and Ambrose Bierce and all the tales of terror and
fantasy and horror and, for that matter, tales of the future
were burned. Heartlessly. They passed a law. Oh, it started
very small. In 1950 and '60 it was a grain of sand. They began
by controlling books of cartoons and then detective books and,
of course, films, one way or another, one group or another,
political bias, religions prejudice, union pressures; there
was always a minority afraid of something, and a great majority
afraid of the dark, afraid of the future, afraid of the past,
afraid of the present, afraid of themselves and shadows
of themselves."
"I see."
"Afraid of the word 'politics' (which eventually became
a synonym for Communism among the more reactionary elements, so
I hear, and it was worth your life to use the word!), and with
a screw tightened here, a bolt fastened there, a push, a pull,
a yank, art and literature were soon like a great twine of
taffy strung about, being twisted in braids and tied in knots
and thrown in all directions, until there was no more
resiliency and no more savor to it. Then the film cameras
chopped short and the theaters turned dark. and the print
presses trickled down from a great Niagara of reading matter to
a mere innocuous dripping of 'pure' material. Oh, the word
'escape' was radical, too, I tell you!"
"Was it?"
"It was! Every man, they said, must face reality. Must
face the Here and Now! Everything that was _not_ so must go.
All the beautiful literary lies and flights of fancy must be
shot in mid-air. So they lined them up against a library wall
one Sunday morning thirty years ago, in 1975; they lined them
up, St. Nicholas and the Headless Horseman and Snow White
and Rumpelstiltskin and Mother Goose--oh, what a wailing!--and
shot them down, and burned the paper castles and the fairy
frogs and old kings and the people who lived happily ever after
(for of course it was a fact that _nobody_ lived happily
ever after!), and Once Upon A Time became No More! And they
spread the ashes of the Phantom Rickshaw with the rubble of the
Land of Oz; they filleted the bones of Glinda the Good and Ozma
and shattered Polychrome in a spectroscope and served
Jack Pumpkinhead with meringue at the Biologists' Ball!
The Beanstalk died in a bramble of red tape! Sleeping Beauty
awoke at the kiss of a scientist and expired at the fatal
puncture of his syringe. And they made Alice drink something
from a bottle which reduced her to a size where she could no
longer cry 'Curiouser and curiouser,' and they gave the Looking
Glass one hammer blow to smash it and every Red King and Oyster
away!"
He clenched his fists. Lord, how immediate it was! His
face was red and he was gasping for breath.
As for Mr. Bigelow, he was astounded at this long
explosion. He blinked and at last said, "Sorry. Don't know
what you're talking about. Just names to me. From what I hear,
the Burning was a good thing."
"Get out!" screamed Stendahl.-------------------------
Poor impossible, defeated Pikes! How must it have felt,
Pikes, the night they seized your films, like entrails yanked
from the camera, out of your guts, dutching them in coils and
wads to stuff them up a stove to burn away! Did it feel as bad
as having some fifty thousand books annihilated with no
recompense? Yes. Yes. Stendahl felt his hands grow cold with
the senseless anger. So what more natural than they would one
day talk over endless coffeepots into innumerable midnights,
and out of all the talk and the bitter brewings would come--
the House of Usher.-----------------------
"Now you're supposed to say, 'For the love of God,
Montresor!'" said Stendahl. "And I will reply, 'Yes, for the
love of God.'
"Of course." Stendahl snorted delicately, a combination
of dismay and contempt. "How could I expect you to know blessed
Mr. Poe? He died a long while ago, before Lincoln. All of his
books were burned in the Great Fire. That's thirty years
ago--1975."
"Ah," said Mr. Bigelow wisely. "One of _those!_"
"Yes, one of those, Bigelow. He and Lovecraft and
Hawthorne and Ambrose Bierce and all the tales of terror and
fantasy and horror and, for that matter, tales of the future
were burned. Heartlessly. They passed a law. Oh, it started
very small. In 1950 and '60 it was a grain of sand. They began
by controlling books of cartoons and then detective books and,
of course, films, one way or another, one group or another,
political bias, religions prejudice, union pressures; there
was always a minority afraid of something, and a great majority
afraid of the dark, afraid of the future, afraid of the past,
afraid of the present, afraid of themselves and shadows
of themselves."
"I see."
"Afraid of the word 'politics' (which eventually became
a synonym for Communism among the more reactionary elements, so
I hear, and it was worth your life to use the word!), and with
a screw tightened here, a bolt fastened there, a push, a pull,
a yank, art and literature were soon like a great twine of
taffy strung about, being twisted in braids and tied in knots
and thrown in all directions, until there was no more
resiliency and no more savor to it. Then the film cameras
chopped short and the theaters turned dark. and the print
presses trickled down from a great Niagara of reading matter to
a mere innocuous dripping of 'pure' material. Oh, the word
'escape' was radical, too, I tell you!"
"Was it?"
"It was! Every man, they said, must face reality. Must
face the Here and Now! Everything that was _not_ so must go.
All the beautiful literary lies and flights of fancy must be
shot in mid-air. So they lined them up against a library wall
one Sunday morning thirty years ago, in 1975; they lined them
up, St. Nicholas and the Headless Horseman and Snow White
and Rumpelstiltskin and Mother Goose--oh, what a wailing!--and
shot them down, and burned the paper castles and the fairy
frogs and old kings and the people who lived happily ever after
(for of course it was a fact that _nobody_ lived happily
ever after!), and Once Upon A Time became No More! And they
spread the ashes of the Phantom Rickshaw with the rubble of the
Land of Oz; they filleted the bones of Glinda the Good and Ozma
and shattered Polychrome in a spectroscope and served
Jack Pumpkinhead with meringue at the Biologists' Ball!
The Beanstalk died in a bramble of red tape! Sleeping Beauty
awoke at the kiss of a scientist and expired at the fatal
puncture of his syringe. And they made Alice drink something
from a bottle which reduced her to a size where she could no
longer cry 'Curiouser and curiouser,' and they gave the Looking
Glass one hammer blow to smash it and every Red King and Oyster
away!"
He clenched his fists. Lord, how immediate it was! His
face was red and he was gasping for breath.
As for Mr. Bigelow, he was astounded at this long
explosion. He blinked and at last said, "Sorry. Don't know
what you're talking about. Just names to me. From what I hear,
the Burning was a good thing."
"Get out!" screamed Stendahl.-------------------------
Poor impossible, defeated Pikes! How must it have felt,
Pikes, the night they seized your films, like entrails yanked
from the camera, out of your guts, dutching them in coils and
wads to stuff them up a stove to burn away! Did it feel as bad
as having some fifty thousand books annihilated with no
recompense? Yes. Yes. Stendahl felt his hands grow cold with
the senseless anger. So what more natural than they would one
day talk over endless coffeepots into innumerable midnights,
and out of all the talk and the bitter brewings would come--
the House of Usher.-----------------------
"Now you're supposed to say, 'For the love of God,
Montresor!'" said Stendahl. "And I will reply, 'Yes, for the
love of God.'
воскресенье, 07 октября 2007
Его наружность была из тех, которые с первого взгляда поражают неприятно, но которые нравятся впоследствии, когда глаз выучится читать в неправильных чертах отпечаток души испытанной и высокой. Бывали примеры,что женщины влюблялись в таких людей до безумия и не променяли бы их безобразия на красоту самых свежих и розовых эндимионов; надобно отдать справедливость женщинам: они имеют инстинкт красоты душевной: оттого-то, может быть, люди, подобные Вернеру, так страстно любят женщин.
/а теп. любимая цитата п., т. е когда бы не читала , я слышу , как он декламирует, всегда немного издев. надо мной/, но это все в тему на каждый пафос найдется антипафос; то что наверняка значило много и было личное и казал. выстрад., он отдал П. просто порисоваться//даже учит. игру с правд.,высказ. публично, похож. на ложь, не перестающ. быть//
такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице
признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали - и они родились. Я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду - мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние - не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, - тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел
ее эпитафию.
/а теп. любимая цитата п., т. е когда бы не читала , я слышу , как он декламирует, всегда немного издев. надо мной/, но это все в тему на каждый пафос найдется антипафос; то что наверняка значило много и было личное и казал. выстрад., он отдал П. просто порисоваться//даже учит. игру с правд.,высказ. публично, похож. на ложь, не перестающ. быть//
такова была моя участь с самого детства. Все читали на моем лице
признаки дурных чувств, которых не было; но их предполагали - и они родились. Я был скромен - меня обвиняли в лукавстве: я стал скрытен. Я глубоко чувствовал добро и зло; никто меня не ласкал, все оскорбляли: я стал злопамятен; я был угрюм, - другие дети веселы и болтливы; я чувствовал себя выше их, - меня ставили ниже. Я сделался завистлив. Я был готов любить весь мир, - меня никто не понял: и я выучился ненавидеть. Моя бесцветная молодость протекала в борьбе с собой и светом; лучшие мои чувства, боясь насмешки, я хоронил в глубине сердца: они там и умерли. Я говорил правду - мне не верили: я начал обманывать; узнав хорошо свет и пружины общества, я стал искусен в науке жизни и видел, как другие без искусства счастливы, пользуясь даром теми выгодами, которых я так неутомимо добивался. И тогда в груди моей родилось отчаяние - не то отчаяние, которое лечат дулом пистолета, но холодное, бессильное отчаяние, прикрытое любезностью и добродушной улыбкой. Я сделался нравственным калекой: одна половина души моей не существовала, она высохла, испарилась, умерла, я ее отрезал и бросил, - тогда как другая шевелилась и жила к услугам каждого, и этого никто не заметил, потому что никто не знал о существовании погибшей ее половины; но вы теперь во мне разбудили воспоминание о ней, и я вам прочел
ее эпитафию.